примитивен в вере своей, ну да ничего. Дам я ему Лею для начала, а потом и Рахель получит, только пускай еще послужит столько же, за Рахель… еще семь годков. Он в нее так втрескался, что согласится, да и в Кнаан ему дороги нет. Слыхал я, племяшка мой старший Эйсав сильно лютует против брата своего. Убьет, точно. Ничего, кто четырнадцать годков прожил в Харране, станет коренным харранцем! Забудет Яаков про свой Кнаан, да про эти пережитки прошлого, станет у меня хорошим управителем пастухами, дочки мои рядом останутся…
А вот и Лея, легка на помине! Чего тебе, доченька!?
— Отец! — вскричала Лея, забегая в комнату, где почтенный Лаван от мыслей своих улыбался, как статуэтка бога Аб-у на полочке над его головой, — отец! Так ведь несправедливо! Нечестно так! Ты отдаешь Яакову Рахель — так позволь мне уйти с ними в Кнаан, пусть я стану второй женой Яакову, а не захочет, пускай найдет мне мужа из племени нашего! Не могу я ходить опозоренной, незамужней, а сестра моя младшая, хоть и пригожа она собой, а я уродина, но не должна она вперед старшей вот так… Отдай меня, отец, за Яакова!
И Лея заревела по-бабски, навзрыд, и начала раздирать ногтями лицо.
Лаван, довольный, встал со скамеечки, подошел к ней, отечески похлопал по бедру.
— Лея, сердце мое, да хранит тебя Иштар! — начал он, облизывая губы и подмигивая дочери, — ну зачем нам так глупо поступать! Я тут поговорил с богами, — тут Лаван сделал почтительный жест, указывая на божницу, в которой кривились и улыбались статуэтки божков, — и вот что они мне сказали. Негоже, говорят, первородную отдавать после младшей! Мы тебя сперва Яакову в жены отдадим… ты не пугайся, мы ему и Рахель отдадим, но потом. А он — что ж его в Кнаан отпускать, пускай еще семь лет поработает на нас. Там, глядишь, нарожаете вы ему деток, он и забудет про свой Кнаан, и с нами останется, не так ли?
— Отец, но как… ведь обманом же женишь ты его на мне? — пробормотала испуганная Лея
— На свадебном пиру, девочка моя, — важно молвил Лаван, подняв толстый палец — он так напьется на радостях, что ты ему за Рахель сойдешь, а ты девица крупная, интересна собой, грудь у тебя — тут Лаван не удержался и присвистнул, как базарный торговец, хвалящий свой товар, — это грудь, ему понравится!
Лея покраснела. Ей стало противно. И отец, с его масляным голосом и потными руками, воняющий чесноком и луком, и сама мысль о том, что придется обмануть Яакова, а она, стыдясь признаться себе, любила его, пусть не так, как Рахель, но он нравился ей, мужской своей статью, рассудительностью, умением сказать теплое слово, и обмануть его казалось ей немыслимым, и то, как заплачет ее обманутая сестра, любящая Яакова как душу свою. Но страх остаться в девицах, страх позора, страх перед тем, что отдадут ее за самого бедного старика в городе, лишь бы не быть ненужной, страх гнал ее вперед, к обману. Тем более, что от мысли оказаться с Яаковом в постели, Лея чувствовала истому во всем своем полном и красивом теле, начинали ныть груди, ноги сводило судорогой. Она женщина, и красивая станом, как говорят, она заставит Яакова полюбить себя, и родит ему сына, нет, двух! Пусть будет так.
И прошло семь лет, и пир свадебный гремел во дворе дома Лаванова, и пил вино Яаков, молодое вино, и запивал ячменным пивом, не чувствуя ничего, кроме странного ощущения, что с его спины свалился огромный и тяжелый камень, ноша, которую он нес семь лет, а впереди ждала его любимая Рахель, стыдливая смуглая пастушка, чьи зеленые глаза он видел перед собой всегда, даже ночью в темноте, даже в знойный полдень, когда от белого солнечного сияния глаза слепли… вот она, сидит рядом с ним, горячая и терпко пахнущая дорогими ниппурскими благовониями, его невеста, завернутая в покрывало, так, что не видно лица…
И ночью, когда она вошла к нему в опочивальню, специально приготовленную молодым, и они легли в полной тьме на ковры, мягкие и пушистые, и он овладевал ею, и падал в изнеможении, и снова овладевал, ожидавший ее семилетие, он накопил огромную силу мужскую, и входил в нее, словно молодой баран, овладевающий овцой, буйно, неутомимо, крича: «Рахель, Рахель… я люблю тебя!».
А утром он повернул лицо к ней. Она спала, она… это была Лея. Утомленная, улыбающаяся, красные глаза с желтой гнойной каймой закрыты, большая грудь поднимается тихонько в такт дыханию, Лея, с красными глазами и усиками над верхней губой, то-то чувствовал он ночью… что слишком велика она телом… слишком…
Нет, не то, чтобы он совсем не хотел Лею. Она нравилась ему иногда своей коровьей полнотой, своим тяжелым и пряным женским запахом, колыханием больших упругих грудей. Она была по-своему неглупа, и даже чем-то притягательна, но столь проста и неинтересна ему… Он чувствовал, что она любит его — мутной любовью самки, скорее хочет, нежели любит, как корова хочет быка. Но она не была любима им, а Рахель, Рахель была его жизнью, стала его частью, он говорил с ней, и она заканчивала его мысль так, как он сам того хотел бы, он начинал смеяться, и она подхватывала его смех, по одному ее слову он знал, что она чувствует, она была его, его, а эта полная девушка… за что, Господи!
Неужели за обман отца моего обманули меня теперь? За то, что хитростью взял я братово первородство, мне и невесту его подсунули? Что же теперь?
Ноги плохо слушались Яакова, во рту было сухо, словно пролежал он во время пыльной бури, засунув голову под кошму, глаза разъедали непрошеные слезы. Он вышел из спальни, стараясь не будить Лею, на цыпочках спустился во двор. Там уже стоял Лаван, победоносно глядя на племянника.
— Знаю, племянничек, знаю, умненький ты мой, — заговорил он, подняв руку, словно пытаясь огородиться от пылающих глаз Яакова. Да ты не бойся. Это у нас обычай такой, обычай… Сначала старшую…
Яаков молчал, медленно наливалось кровью лицо, кулаки сжимались. Еще слово, и он задушит дядю, задушит вот этими жилистыми руками…
— Да ты и Рахель получишь, племяш, — сказал Лаван, — через семь дней, как положено, сыграем вторую свадьбу.
Яаков неожиданно поперхнулся, кулаки разжались. Конечно, дядя плут, но все же… через семь дней Рахель войдет к нему в спальню, а пока пусть Лея убирается куда-нибудь. Он найдет, что с ней сделать. Ну будет еще жена, помогать будет. В хозяйстве. Да и женщина она хорошая.
